Она возвращается. Упоминать о Ней, утверждал Арьес (1) в 1970-е, не менее неприлично, чем при королеве Виктории – публично рассуждать о совокуплении. Европейцы и североамериканцы сегодня ведут себя так, будто вообще-то – в норме - никто не умирает, а если такая неприятность всё же случается, на этом стараются долго не задерживаться.
Комментарий. К сожалению, автору не удалось достичь философской глубины имморталистической философии (см. например, работы И. Вишева), но обзор традиционных (ошибочных) представлений о смерти получился полезный.
Умирание и смерть целиком переданы в руки профессионалов: врачей, патологоанатомов, работников крематориев и кладбищ. (В этом ряду иной раз находится место и священнику, но как не более чем ещё одному специалисту среди прочих). Они обставляются техниками, основная цель которых – уберечь живых от травмирующего воздействия смерти. А ради этого – сделать всё необходимое быстро и чисто, как можно более в стороне от повседневной жизни. Говорят, будто в Калифорнии есть кладбище, где запрещено употреблять слово «смерть» и называть мертвецов мертвецами - их именуют «возлюбленными». Покойников бальзамируют, натирают благовониями, наряжают в модные одежды, придают им косметическими средствами здоровый и приятный вид, делают радостные улыбки(2)… Говорят, это симптоматично.
Смерть, конечно, остаётся горем и утратой. Но она перестала быть метафизическим потрясением. А главное – источником смыслов для жизни.
Несомненный признак Её вытеснения – радикальная перемена в представлениях о «самой лучшей смерти». Теперь таковой становится смерть внезапная, лучше всего – во сне. Такая, которую сам умирающий не успел ни почувствовать, ни осознать, а его близкие не предвидели до последней минуты. Та самая mors improvisa, неожиданная смерть, которой больше всего страшился человек Средневековья.
В каком-то смысле Арьес был, безусловно, прав. После окончательного, казалось бы, «расколдовывания» мира – изгнания из представлений о нём всего таинственного, трансцендентного, метафизического – смерть как бы «схлопнулась»: утратила глубину, превратилась в чистое исчезновение. Человек посттрадиционных обществ не знает, что с нею делать. Традиции, которые века подряд ему это объясняли, давно перестали быть убедительными.
С другой стороны, ХХ век – едва начавшись – поставил уже лишённого к тому времени традиционных защит человека перед таким количеством и качеством смертей, какое вряд ли снилось предшествующим эпохам. Может быть, даже Средним векам, когда «черная смерть» - чума - выкашивала целые страны: тогда для происходящего могли найтись хотя бы какие-то религиозные оправдания. Среднего европейца ХХ века, уже успевшего вкусить скепсиса и разочарования и уверовать в науку и разум как надёжные средства решения всех проблем, включая экзистенциальные – катастрофы ушедшего столетия застали, по существу, врасплох.
Первая мировая война, как тогда же заметил Зигмунд Фрейд, впервые поколебала «культурные договоры со смертью» (3), казавшиеся незыблемыми. А предстояли ещё ГУЛАГ и Холокост, Дрезден и Хиросима; межэтнические войны конца ХХ – начала XXI века…
Оставаться наедине с ничем не опосредованным, никак не оправданным небытием было бы слишком невыносимо – и культура включила защитные механизмы. Смерть была оттеснена на её периферию. Почти за её пределы.
Разговоры о «вытеснении» смерти современной западной культурой довольно быстро превратились в устойчивый топос. Кто только об этом не писал вслед за Арьесом, Мишелем Фуко, Жаном Бодрийяром… Подобно тому, говорили они, как классическая эпоха изгоняла безумие, проникшее затем едва ли не во все сферы «нормальной» жизни, нынешняя эпоха вытесняет смерть как антиобщественное явление – и становится при этом «некроориентированной» (4). Сегодня о «вытесненной» смерти говорят так много, как, наверное, почти никогда. Впору даже сказать, что её забалтывают. Такого количества крови и трупов, как на сегодняшнем телевидении, ни один человек XIX века, надо полагать, не выдержал бы. А нынешние не только смотрят, но и удовольствие получают. Как, собственно, и должно быть, когда получают недостающее.
Смерть разлита по всему существу сегодняшней жизни. Настолько, что ещё в середине 1990-х папа Иоанн Павел II всерьёз говорил о торжестве в мире «культуры смерти». Теперь бы он ещё не то сказал.
Ведь одно из доминирующих чувств человека первого десятилетия XXI века - «диффузная», «фоновая», неконкретизированная незащищённость. В эпоху террора смерть может прийти откуда угодно, не считаясь ни с какими твоими личными обстоятельствами и особенностями. В небоскрёбе или в метро, на улице или в собственном доме, который вдруг, непонятно почему, взорвётся посреди ночи... Менее ли это страшно, чем эпоха другого террора, когда никто не мог быть уверен в том, что этой ночью не придут именно за ним?
Во всяком случае, вытеснить смерть и сделать вид, будто она – исключение из порядка вещей, как это было возможно ещё в 70-е-80-е – уже не получается. Настало время для смысловой работы нового типа - принципиально отличной от той, что происходила в традиционных обществах.
Суть этой работы – вписать смерть в личностные смыслы индивидуалиста-европейца. Включить её в жизнь на новых основаниях - без (явной) апелляции к трансцендентному, сколько-нибудь массовое возвращение к которому, несмотря на все нынешние увлечения религиозными и квазирелигиозными представлениями и практиками, всё-таки, кажется, маловероятно. Так, чтобы это могло работать независимо от того, кто таков умирающий, куда именно он уходит: в другую жизнь - или в ничто.
Трусцой по кладбищу: Порождение дискурса
На самом деле, такая работа идёт давно. Она шла и тогда, когда Арьес возмущался нехваткой культурного внимания к смерти: заново-приручение одичавшей, отбившейся от культурных рук смерти – обживание её, опустошённой. Вращивание в жизнь.
Лишь одна из форм этого – попытки сделать смерть как можно более похожей на жизнь (а значит – как можно менее чужой). Придать Ей важнейшие характеристики Её современницы-жизни: дизайн, комфорт и активная вовлечённость в рыночные отношения.
Каждая страна, почитающая себя цивилизованной, имеет сегодня развитую похоронную индустрию, объемлющую собой архитектуру и дизайн, обработку дерева, металла и камня, «цветоводство, религию и правопорядок, законотворчество и рекламу, торговлю и обслуживание, прикладное искусство, живопись и скульптуру, фотоискусство и видеосъемку…музыку и поэзию…»(5)
А также журналистику и полиграфию: у похоронной промышленности в разных странах есть своя периодика. В 1995 году появилась она и у нас: в Петербурге - «ритуально-духовный журнал» журнал «Реквием», в Москве – «похоронная» газета «Вся жизнь», в Новосибирске - журнал «Смерть в Сибири». На отечественном ритуальном рынке появляются новые услуги - с одновременным повышением их стоимости. Похоронный бизнес обзавёлся собственными художественными и дизайнерскими агентствами, фирмами, выпускающими ритуальную фурнитуру: ручки для гробов, накладки на крышки, ширмы, чтобы отгородить покойного от живых…
Проводятся и выставки похоронного искусства. Недавно прошедшая на ВВЦ выставка «Некрополь-2006» представляла хиты нового погребального сезона: итальянские гробы известных автомобильных марок, VIP-катафалки «Мерседес» с крышкой в виде звездного неба, гроб со встроенной холодильной установкой: работает от розетки, ценные породы дерева, белый шёлк, большое окно, подсветка. Всего 70 тысяч долларов.(6)
Появилась мода на ритуальную одежду и её законодатели - они создают наряды для покойников, а заодно и для сотрудников крематориев и похоронных контор. Несколько раз в год - дефиле.
Задержим руку, собравшуюся было написать, что нет ли тут, мягко говоря, преувеличений?… Во всяком случае, это - свидетельство того, что культура находится в состоянии интенсивного порождения дискурса о смерти. Похоронный обряд испокон веку был языком, которым говорилось об усопшем, о его прижизненной и посмертной судьбе, об отношении всего этого к оставшимся… В наши дни, после немоты и косноязычия, после «сглаживания» языка смерти, отчётливо заметна тенденция к его не просто дифференциации, но в какой-то мере – формированию заново.
А есть ведь и другие формы Её обживания – причём даже более интенсивные, поскольку более распространённые.
Таково не устающее вызывать негодование поборников Высокой Культуры увлечение наших современников фильмами ужасов, боевиками, детективами(7), компьютерными стрелялками, в которых можно запросто поубивать множество людей и нелюдей, а заодно и самому прожить множество жизней. Массовая культура, между прочим, ничего зря не делает. В силу своей необременённости рефлексией она куда ближе к Природе, чем её Высокая соименница, и механизмы её срабатывают с безусловностью природных. Функции её лишь во вторую очередь развлекательные, а в первую – терапевтические и адаптивные.
Конечно, горы трупов и реки крови в культурной продукции этого рода снимают напряжение, связанное со смертью, притупляют Её восприятие. Лишает её (значит, и жизнь) не только таинственности и исключительности, но и катастрофичности. Однако это – и попытка вернуть Её в «порядок вещей». Причём выглядит он вполне традиционно. Даже архетипически.
Смерть в боевиках и ужастиках – древнее как мир орудие борьбы (не подвергаемых излишнему критическому анализу) Своего и Чужого, Добра и Зла. Миру снова возвращается – доступными, подручными средствами - (квази)мифологическая безусловность. А значит – надёжность, понятность.
Вообще, люди ищут инструкций в обращении со смертью. Очень востребоваными для Её обживания мифологические и религиозные практики, в том числе инокультурные, в основном очищенные от своих контекстов за ненадобностью последних. Так, от страха перед Нею предлагают избавляться с помощью медитации, техника которой заимствуется из индуизма. Популярны тексты типа тибетской «Книги мёртвых», в которых мертвецу подробно объясняется, что он должен делать в посмертии(8). С каких именно позиций объясняется – волнует не так уж многих: чужому опыту готовы приписать (и приписывают) универсальность.
А Андрэ Рюэллан, французский врач и писатель, подобно многим сокрушающийся, что-де люди в наше время не только боятся смерти, но и не хотят о Ней думать, рекомендует способ более аутентичный: бегать трусцой по кладбищу, чтобы привыкнуть к неизбежному(9).
Со смертью - интенсивно, как, пожалуй, тоже никогда - работает не только массовое, но и вполне высокое, особенно авангардное искусство. Отечественный некрореализм (Е. Юфит, В. Кустов, И. Безруков и др.), например, как нельзя более далёкий от всего массового, ещё в 1980-е сделал смерть – «внутреннюю сторону реальности»(10) - не только «главным персонажем»(11) своих фильмов, но источником особой, цельной эстетики – возможно, и метафизики.
Для нынешней молодёжи смерть – из самых волнующих сюжетов. Субкультура «готов» (на Западе – с конца 1970-х, у нас – с 1990-х) вообще напрямую связала с Ней свою эстетику и неотъемлемую от неё этику. Лицо – бледное, под глазами - тёмные круги, в глазах – тоска, на губах - чёрная помада. Любимые сюжеты, практики и символы – всё, имеющее отношение к смерти: черная одежда, кресты, вампиры, летучие мыши; прогулки по кладбищам и среди руин, секс в гробу. Одно из ключевых понятий – «танатофилия».
Байкеры, поклонники мотоциклов, тоже пытаются договориться со смертью на Её – как они думают - языке, украшая (скорее оберегая) себя Её символом – изображением черепа. Призванный символизировать бесстрашие перед лицом опасности и смерти, он защищает своего носителя: у байкеров есть поверье, что, приходя, Она оставляет на обречённом свой знак — череп. Если же на человеке такой знак уже есть, Она думает, что уже была здесь, и не трогает человека.
И вы говорите, «расколдованность»?…
Наука: Измерить, исчислить, победить
Одной из полноценных форм обживания смерти стал многообразный интерес к Ней в современных науках – естественных и гуманитарных.
Ещё в XIX веке медицинская наука обогатилась особым разделом: предметом его стала Она, ещё недавно непостижимая. Оказалось, вся эта непостижимость довольно неплохо раскладывается на элементы: на динамику и механизмы умирания, на проявления постепенного прекращения жизнедеятельности - клинические, биохимические, морфологические, на состояние организма в конечной стадии процесса и, наконец, непосредственные причины смерти.
К началу ХХ века танатология уже имела традиции и делилась на общую –изучавшую статику и динамику смерти, морфологические и патофункциональные изменения, посмертные (постмортальные) явления, взаимодействие трупа с окружающей средой, технику судебно-медицинского или патологоанатомического исследования трупа, - и частную, занимавшуюся видами смерти, основными и непосредственными её причинами смерти при конкретных заболеваниях или состояниях и их диагностикой на трупе.
Наука XIX-ХХ века двинулась навстречу смерти с твёрдым намерением её победить – а главное, с верой в принципиальную возможность этого. Идея оказалась столь впечатляющей, что отозвалась в самых разных областях культуры: от литературы и философии до - что лишь кажется неожиданным - космонавтики.
В полном согласии с духом этого намерения в конце ХIХ века московский библиотекарь Николай Фёдоров (1828-1903) предложит проект всеобщего воскрешения мёртвых – что характерно, естественнонаучными средствами.
В своей «Философии общего дела» Федоров - предельно далёкий от всякого материализма - исходил из представления о том, что смерть - безусловное зло, абсолютное препятствие на пути человечества к совершенству, а потому требует не только метафизического, но и практического преодоления (это и есть – единственно достойное и самое важное «общее дело»). «Нет смерти вечной, - писал Федоров, - а устранение смерти временной - наше дело, и наша задача, задача разума теоретического и практического как единого, нераздельного» (12). С душами умерших тоже можно обойтись по своему усмотрению, вернув их в утраченные некогда тела.
Эта, казалось бы, экстравагантная мысль произвела впечатление не только на гуманитариев (но какого масштаба – и каких разных!): Брюсова, Маяковского, Клюева, Хлебникова, Пастернака, Пришвина, Платонова, Горького, Филонова... Именно вера в идеи Фёдорова подвигла другого, казалось бы, чудака и маргинала - калужского учителя Константина Циолковского – заняться разработкой техники для межзвёздных перелётов: чтобы было где размещать воскрешённых предков, которым не хватит места на земле (13). «Философию общего дела» внимательно читал и такой далёкий от всякой экстравагантности человек, как С.П. Королёв(14).
Не стоит думать, что идея преодоления смерти осталась в прошлом. Напротив: у неё разнообразное настоящее и интригующее будущее.
Из новейших – «компьютерная личность»: современный уровень развития техники позволяет перенести на материальные носители голос и изображение, а значит, создавать виртуальный образ человека после его физической смерти. С ним можно будет общаться, как с живым. Есть, правда, справедливые сомнения, что даже если всё получится и будет воссоздан точнейший «слепок» с человека со всеми его внутренними процессами, мы получим отнюдь не прежнюю личность, а новую, самостоятельную: так два однояйцевых близнеца, идентичные в смысле генотипа, притом остаются суверенными личностями, даже если они сиамские(15).
Аналогичные проблемы – не считая многих других – обещает человеку клонирование: копирование многоклеточных организмов в лабораторных условиях. Появившиеся в результате экземпляры по определению генетически одинаковы. Даже если с их физическим развитием и здоровьем всё окажется хорошо (что ещё далеко не факт, как показывает печальный пример овечки Долли) - чем они точно никогда не будут, так это «той же самой» личностью. В самом крайнем случае – кем-то очень на неё похожим. Но, увы, увы, с безнадёжно собственной жизнью.
Более обнадёживающие перспективы – кажется некоторым – сулит нам крионика (от греческого «?????» - холод): глубокое замораживание человека, чтобы в некотором будущем разморозить его и вернуть к жизни (16).
Увы: эффективно разморозить ещё никого не удалось.
Первые крионические организации, возникшие в шестидесятых, до 1980 года успели заморозить 20 человек. Почти для всех это кончилось плохо: едва родственники пациентов отказывались платить за хранение, несчастных размораживали. После этого их оставалось только похоронить, что и было сделано. Лишь самый первый замороженный, американский профессор Джеймс Бедфорд, так и лежит с 1967 года в Фонде продления жизни «Алькор».
Сейчас в криостатах с жидким азотом ожидают воскрешения почти 90 человек. Ещё около тысячи подписали контракты. В основном - мужчины средних лет с высшим образованием и большими деньгами.
Медицина: Вернуть, удержать, отпустить
В 1961 году на Международном конгрессе травматологов в Будапеште получила имя новая медицинская дисциплина, родственница и наследница танатологии: реаниматология(17). В то время как прародительница занимается в основном диагностикой причин смерти, патоморфологическими аспектами умирания, посмертными изменениями в трупе в разные сроки после наступления смерти при разных внешних условиях, особенностями исследования трупа, новорождённая наука, которую тоже интересуют патофункциональные процессы во время умирания и терминальные состояния – занялась главным образом проблемами восстановления жизненных функций. Удержанием человека в жизни и возвращением его в жизнь, когда он готов перейти – или уже перешёл – границу. С этим тесно связана проблема фиксации момента наступления смерти и признания человека мёртвым.
Отдел статистики жизни при ООН определяет смерть как «окончательное прекращение всех жизненных функций» (18). Но что понимать под «жизненными функциями» и их «прекращением»?
Проблема тем более остра, что медицина и техника сегодня способна поддерживать жизнь – функционирование организма – при отключённом сознании практически сколь угодно долго. Вот-вот, кажется, смогут уже искусственно заменять все жизненные функции, даже функцию мозга. Границы клинической (обратимой) смерти раздвинулись: в нее включены состояния, считавшиеся ранее необратимыми.
Сегодня клиническую смерть определяют как «состояние, при котором отсутствуют все внешние признаки жизни (сознание, рефлексы, дыхание и сердечная деятельность), однако организм в целом еще не погиб; метаболические процессы в его тканях еще имеют место, и при определенных условиях возможно восстановить все его функции» (19). Но при каких именно?
Становление реаниматологии не зря считают признаком революционных изменений в медицине. Это связано с преодолением традиционных критериев смерти — прекращения дыхания и сердцебиения — и появлением нового критерия: смерти мозга. Дискуссии об этом не прекращаются с 1959 года, когда это состояние было впервые описано. Особенно актуальной тема стала после первой пересадки сердца (1967): большинство доноров для трансплантации органов — люди с погибшим мозгом.
Пока не наступили необратимые изменения коры головного мозга, врачи берутся вернуть человека. По свидетельству экспериментов, при нормальной температуре мозг может бездействовать не более 5-6 минут. После этого к восстановлению всех своих функций он уже не способен. Поэтому самым точным методом констатации смерти считается электроэнцефалограмма по истечении шестиминутного периода у наименее устойчивой из тканей организма.
Однако учёные утверждают: максимальный шестиминутный период бездействия мозга с полной уверенностью установить нельзя. С практической точки зрения, говорят они, вообще нельзя точно определить конец состояния клинической смерти каждого отдельного организма. Остаётся опираться на «средние данные».
Даже разложение - не критерий. Да, бактерии и грибки, начиная размножаться в кишечнике, изменяют цвет передней брюшной стенки: появляются серые пятна, затем становятся зелеными, испускают зловоние… Но ведь при некоторых кожных болезнях на коже возникают пятна, точь-в-точь похожие на признаки посмертного разложения.
Говорят даже, будто из простого биологического факта смерть всё более превращается в функцию отношения «врач-пациент» (20). Вот-вот, и её вообще станут определять как «то, что зависит от решения врача». Ведь «окончательное прекращение жизненных функций» наступит не раньше, чем будет отключена поддерживающая жизнь аппаратура.
Именно успехам медицины обязана своей сегодняшней остротой проблема эвтаназии. Этим словом, происходящим от греческих ευ - хорошо и θάνατος — смерть, называют удовлетворение просьбы безнадёжного больного об ускорении его смерти какими-либо действиями или средствами. Выделяют обычно два её вида: пассивную (намеренное прекращение врачами поддерживающей терапии) и активную (когда умирающему вводятся лекарственные средства или совершается что-то ещё, влекущее за собой быструю смерть). К активной эвтаназии часто причисляют самоубийство с медицинской помощью - предоставление больному, по его просьбе, препаратов, прекращающих жизнь.
На Западе уже лет двадцать не утихают споры о помощи безнадежным больным в прекращении страданий. У проблемы, к несчастью, очень отягощенная наследственность. Спокойно говорить на эту тему не даёт историческая память о том, что под именем эвтаназии делалось в нацистской Германии(21).
Между тем в некоторых странах (из числа «благополучных») то, что противники называют «пассивной эвтаназией», а то и «убийством», уже стало юридически регламентированной практикой. Человек, думающий о неизбежном конце, в здравом уме и твёрдой памяти, оговаривает в завещании продолжительность реанимационных мероприятий в случаях, когда он не сможет высказать желаний на сей счет. Таким образом он сам снимает с родных ответственность за смертоносное решение и облегчает выбор медицинской тактики в проблематичных случаях. Так, кстати, закончилась жизнь бывшего президента США Ричарда Никсона.
Первым – в 2001 году - добровольную смерть легализовали Нидерланды(22). Их примеру последовала Бельгия: с 2002-го там может подвергнуться эвтаназии человек старше 18 лет, страдающий неизлечимым заболеванием. Проводит её врач после нескольких письменных запросов, подтверждающих решение больного.
С апреля 2005-го в бельгийских аптеках появились специальные наборы для добровольного ухода из жизни: одноразовый шприц с ядом и другие необходимые средства. Примерно 60 евро. Заказать его может только практикующий врач, указав точную дозировку яда, в одной из аптек с соответствующей лицензией.
В России эвтаназия законодательно запрещена.
Гуманитарии: Часть бытия
Задачей гуманитариев стало вернуть смерти упущенные смыслы, прояснить забытые старые, а главное – выработать техники работы со смертью, независимые от успеха или неуспеха естествоиспытателей в Её преодолении и доступные, по существу, каждому. Эта работа всерьёз началась лишь в последние десятилетия ХХ века, когда смертью занялись историки и, главным образом, психологи.
Философы занялись Ею гораздо раньше. Мартин Хайдеггер, подводя итоги первым катастрофам века, уже в 1926 году(23) писал, что смерть - условие, дающее человеку возможность жить аутентичной жизнью. Увы, работа философов всё-таки достаточно элитарна и, вследствие этого - не из тех, что быстро и глубоко проникает в ткань культуры. Вряд ли многие из современников Хайдеггера знали его имя и тем более – справились с чтением «Бытия и времени», а жить со своими проблемами людям всё-таки надо каждый день.
В середине ХХ века подключились историки. Совсем незадолго до того словно бы «не существовавшая для исторического знания» (24), смерть стала предметом их исследования «внезапно и взрывообразно», заинтересовав прежде всего медиевистов и специалистов по истории Европы в XVI- XVIII вв и особенно - представителей направления исторической науки, называемого «историей ментальностей» (l’histoire des mentalités) – Арьес принадлежал именно к нему. К концу 1980-х, по свидетельству отечественного медиевиста, литература об этом «уже с трудом поддавалась обозрению».
Психологи заговорили о Ней ещё устами Зигмунда Фрейда (1856-1939), выдвинувшего в свой поздний период знаменитую концепцию «влечения к смерти». Будучи, строго говоря, всё-таки больше метафорой, едва ли не поэтическим образом, чем научной концепцией, она уверенно заняла своё место в метафорическом фонде западной культуры(25). Там же, на наш взгляд, нашли свою нишу и эффектные рассуждения Эриха Фромма (1900-1980) о (чрезвычайно широко понятой) «некрофилии» (26). Но настоящая на работа гуманитариев со смертью началась всё-таки тогда, когда психологи занялись экспериментальным исследованием душевных процессов, связанных с умиранием.
Чешско-американский врач и учёный Станислав Гроф (р. 1931), писавший о том, что для осознания психических процессов изучение смерти имеет ключевое значение, что без близкого знакомства с Её переживанием не понять ни мифологий, ни религий, что умирание (и следующее за ним возрождение) - фундаментальная психологическая структура: воспроизводится всякий раз, когда человеку приходится выходить за пределы освоенных состояний, вместе с коллегами – в полном соответствии с духом эпохи - предпринял первое научное, экспериментальное изучение посмертного опыта.
Один из самых влиятельных шагов к освоению смерти был сделан американским психотерапевтом Элизабет Кюблер-Росс (1926-2004), автором концепции психологической помощи умирающим больным. Смерть, считала она, должна быть понята как великое событие, подобное рождению, а умирание - такая же полноценная часть бытия, как детство.
Она научила своих соотечественников-врачей обсуждать смерть с больными. Благодаря ей в США теперь пациенту сообщают полную информацию о его диагнозе и прогнозе даже в самом неутешительном случае. Американские медики считают, что скрывать от человека правду - значит нарушать его право принимать самостоятельные решения. Что человек имеет право, а пожалуй что и обязанность, разделить с врачом ответственность за собственную жизнь и собственное умирание. И это касается не только взрослых, но и детей начиная с 12-ти лет.
Люди перехода
Тут - действительно начало новой эпохи в отношениях со смертью. Её, по нашему мнению, стоило бы отсчитывать от книги Кюблер-Росс «О смерти и умирании» (1969).
Кюблер-Росс первой среди медиков заговорила о том, что недостаточно бороться за жизнь пациента до последней минуты. Долг врача - не только бесконечно продлевать жизнь, которая в конце концов превращается в мучительную и бессмысленную агонию, но сделать все, чтобы последние часы и минуты жизни пациента были прожиты достойно, без мучений и страха. А для этого к смерти надо готовиться. Думать и говорить о ней, как о естественной и неотвратимой составляющей жизни. (27)
Именно с этой работы в США – а позже и в других странах - началось массовое движение за создание хосписов. Сами они возникли раньше.
«Хоспис» означает странноприимный дом. Такие дома уже несколько веков существовали при монастырях, служа пристанищем пилигримам, заболевшим по пути в Святую Землю. Первый хоспис современного типа – с заботой о личности умирающего, о раскрытии и освоении им своих жизненных смыслов - создала в 1967 году в Англии доктор Сесилия Сандерс, работавшая с онкологическими больными. Задачей персонала было сделать все, чтобы человек прожил остаток дней полноценно, без боли, отчаяния и одиночества. Хосписы ХХ века стали обеспечивать умирающему медицинскую(28), психологическую и духовную поддержку.
В 1981 году Всемирная медицинская ассоциация приняла Кодекс прав пациента, где было зафиксировано право пациента на «смерть с достоинством».
Изучая состояние больных, узнавших, что они обречены, Кюблер-Росс и ее коллеги создали концепцию «смерти как стадии роста». Согласно ей, современный неверующий человек в освоении близящейся смерти проходит пять стадий.
Первая - отрицание: «Неправда, это не рак». Вторая - протест: «Почему я?!» Третья - просьба об отсрочке: «Еще не сейчас, еще немного…». На этой стадии многие впервые обращаются к Богу и начинают молиться. Четвертая - депрессия: «Да, это я умираю». И последняя – принятие. Человек обретает мир и спокойствие. С принятием смерти больной теряет интерес к окружающему. Он сосредотачивается на себе, готовится к неизбежному. Он уходит.
Есть свидетельства, что на последней стадии душевное состояние принципиально меняется. Сами больные не раз говорили о том, что эти дни осознания смысла своей судьбы и примирения с нею – счастливейшее время их жизни.
До этой стадии, правда, доживает не более 2 % умирающих. Впрочем, это принято объяснять тем, что не дожившие просто получили информацию слишком поздно…
Исцеление смертью
С одной стороны, психотерапия выработала уже массу приёмов борьбы со страхом смерти у своих пациентов(29). Самым адекватным терапевтическим методом работы с умирающими сегодня считается логотерапия Виктора Франкла. Суть её в том, что жизнь человека не может лишиться смысла ни при каких обстоятельствах, даже при фатальном заболевании на пороге смерти. Смысл всегда может быть создан на основе трех экзистенциалов человеческого существования: духовности, свободы и ответственности.
С другой – она говорит им о том, что жизнь и смерть взаимозависимы и одновременны: «смерть, непрерывно проникая в пределы жизни, оказывает огромное воздействие на наш опыт и поведение» (30).
Ещё Гроф увидел в результатах психоделической и голотропной терапии свидетельство «огромного терапевтического эффекта переживаний состояния «смерти-возрождения» в плане излечения невротических, психосоматических и ряда психических расстройств» (31). Соприкосновение с состоянием смерти стимулирует, уверял он, глубокую перестройку личности.
Сегодня в том, что «обряд перехода», структурно связанный с проблемой «смерти-возрождения», способен стать средством «исцеления от невротических, психосоматических недугов» и даже «нравственного оздоровления», причём «как отдельного человека, так и общества в целом» (32) - оказывается, не принято особенно сомневаться(33).
В конце 1980-х годов наш соотечественник Владимир Баскаков создал терапевтический метод, который так и назвал: танатотерапия. Исцеление смертью.
По словам своего создателя, этот вид телесноориентированной психотерапии направлен «на установление утраченного контакта с естественными процессами жизни через процессы смерти и умирания» (34). Достижение этого мыслится «через внешнее обездвижение тела (признак смерти), которому сопутствует выраженное внутреннее “движение” психологических и телесных процессов (признак жизни).» (35)
Исцеление смертью – апофеоз, кажется, современной «прирученности» смерти: тут Она откровенно работает на жизнь, причём здешнюю и вполне сиюминутную. Некогда самая страшная и таинственная из сил низведена – кто бы мог подумать! – до уровня терапевтической техники. И даже – говорят - вполне эффективной.
Единственная и своя
Сегодня в западных культурах (наша – не исключение) идёт интенсивная смысловая переработка смерти, обращивание её традициями. Этап «вытеснения» смерти из жизни, несомненно, далеко позади. Но что впереди?
Сейчас речь может идти скорее даже о (невротическом?) «перепроизводстве» дискурса о смерти (а невротический он, вероятно, потому, что с трансцендентными перспективами всё не так ясно, как хотелось бы). Баланс явно нарушен. Нет спокойного, насколько это возможно, симбиоза жизни и смерти, гармоничного их взаимопроникновения.
И подумаешь: не есть ли это заговаривание смерти - всего лишь очередная форма её непонимания?
Ведь она по-прежнему непонятна. Скорее всего, ей и назначено быть такой. Сколько её ни измеряй, не оставляет чувство, что от этих измерений ускользает что-то самое главное. Измеряется, подсчитывается, описывается что-то чужое, а Она по-прежнему - «единственная и своя, как жизнь» (Рильке). Смерть – это не то, что бывает с другими. Другие не умирают. Умираю только я.
(1) Филипп Арьес (1914-1984) – один из тех, кому мы обязаны началом серьёзного научного разговора о культурной роли смерти, автор фундаментальной монографии об отношении к ней европейцев с раннего средневековья до ХХ века. Aries, Philippe. L’homme devant la mort. – Paris, 1977. Русское издание: Арьес Филипп. Человек перед лицом смерти. – М., 1992.
(2) Шнейдер Л. Смерть как ритуальное, профессиональное и материальное //
(3) Фрейд З. Мы и смерть //
(4) Выражение Ж. Бодрийяра. Цит. по: Роганов С. , Роганова Г. Русский Танатос: Советская смерть как проект Homo mortem //
(5) Сазанов А. Культура памяти в человеческом обществе: Формирование позитивного общественного отношения к сфере ритуальных услуг //
(6)
(7) Несколько наугад взятых названий: «Умереть до расстрела», «Убийца поневоле», «Смерть ради смерти», «Опоённые смертью», «Ожерелье смерти», «Бег от смерти», «Проводник смерти», «Гонцы смерти», «Удавка»…
(8) См. об этом: Гуревич П. О жизни и смерти. Жизнь земная и последующая. Сборник. - М., 1991, с. 401-412.
(9)
(10) Волчек Д. Евгений Юфит – основатель некрореалистического движения //
(11) Там же.
(12) Цит. по: Флоровский Г. Пути русского богословия //
(13) Можно сколько угодно называть идеи Фёдорова химерами, но влияние, которое они оказывают до сих пор (!), не похоже на случайное – и, стало быть, отвечает некоторому сильному культурному запросу. В России конца ХХ века его снова начали читать с интересом. В конце 1980-х в Москве возникло Общество имени Н.Ф. Фёдорова. В музее-читальне его имени регулярно собирается научно-философский семинар: идеи Фёдорова обсуждают физики, биологи, философы, литературоведы и даже политики с бизнесменами (видимо, задача не перестаёт чувствоваться практической?). В 1988 в Боровске, где в одной школе, хотя и с интервалом в 30 лет, работали Фёдоров и К.Э. Циолковский, прошли Первые (аж Всесоюзные) Фёдоровские чтения. Традиция чтений стала регулярной; а в 2003-м в Белграде состоялся ни много ни мало международный конгресс «Космизм и русская литература», посвящённый 100-летию со дня смерти московского библиотекаря.
(14) Ведь, действительно, именно Фёдоров первым заговорил о том, что перед человечеством, восстановленным во всей полноте, стоит задача освоить всё космическое пространство и стать в нём носителем Разума - проводником в тварный мир Божественных Энергий, силой, противостоящей разрушению и тепловой смерти Вселенной.
(15) Кузнецова В.В. «Vado mori» — иду к своей смерти // Виртуальное пространство культуры. Материалы научной конференции 11-13 апреля 2000 г. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2000. - С. 22.
(16) Большая подборка ссылок на эту тему, например:
(17) Такие исследования велись и раньше. Первая в мире научно-исследовательская лаборатория экспериментальной физиологии по оживлению организма была создана патофизиологом Владимиром Неговским (1909-2003) – который и ввёл в оборот термин «реаниматология» - при Институте нейрохирургии ещё в 1936 г. Спустя 12 лет она стала самостоятельным учреждением в составе Академии медицинских наук, а в 1985–м - реорганизована в Институт общей реаниматологии АМН СССР, тоже первый в мире, действующий и сегодня.
(18) Цит. по:
(19) Там же.
(20) Там же.
(21) В 1939 году под названием «эвтаназия» была запланирована программа уничтожения душевнобольных. За год было умерщвлено 27 500 человек. После Второй мировой войны эти действия медиков были признаны преступными. В 1947 году Всемирная медицинская ассоциация объявила эвтаназию неэтичной. ().
(22)
(23) Heidegger M. Sein und Zeit, завершено в 1926, опубликовано в 1927. – Русское издание: Хайдеггер М. Бытие и время. – М., 1997.
(24) Гуревич А.Я. Смерть как проблема исторической антропологии: о новом направлении в зарубежной историографии // Одиссей, 1989. – М., 1990. – С. 115. Далее там же.
(25) Справедливости ради надо сказать, что ещё Мечников выдвигал гипотезу о существовании «инстинкта смерти» и, предполагая, что «естественная смерть, по всей вероятности, сопровождается в высшей степени приятным ощущением», писал даже о «радости смерти» (Мечников И.И. Этюды оптимизма. - М., 1987. - С.116).
(26) В книге: Анатомия человеческой деструктивности (1973). Последняя глава – «Злокачественная агрессия. Адольф Гитлер – клинический случай некрофилии». Одно из русских изданий: Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. - М.: АСТ, 2007.
(27)
(28) Так называемая паллиативная медицина.
(29) Об этом, например: Гаранян Н.Г., Холмогорова А.Б. Интегративная психотерапия тревожных и депрессивных расстройств на основе когнитивной модели // Московский психотерапевтический журнал. – 1996. - № 3. - с.112-140.
(30) Ялом И. Экзистенциальная психотерапия. М., 1999, с.34.
(31) Дорошенко В.А. Инициация смерти, как необходимый «обряд перехода» //Фигуры Танатоса. Философский альманах. Пятый специальный выпуск. СПб., 1995 ( )
(32) Там же.
(33) В цитированном тексте В. Дорошенко называет это попросту «несомненным».
